Георг Эберс - Тернистым путем [Каракалла]

– Итак, ты, еще будучи мальчиком, уже покушался на жизнь брата?

Но Каракалла продолжал в успокоительном тоне:

– Ведь мне тогда не было еще и двух лет! В Милане вскоре после рождения Геты было найдено яйцо на дворе дворца. Курица снесла его около колонны. Оно было ярко-красного, пурпурного цвета, точно императорская мантия. Это указывало на то, что новорожденному предназначено быть владыкою мира. Всеобщая радость была велика. Также и мне, едва умевшему ступить несколько шагов, показывали пурпурное чудо. Но я, крошка, швырнул его наземь, так что скорлупа разбилась и содержимое разлилось кругом. Мать видела все это, и восклицание: «Проклятый маленький злодей, ты умертвил брата!» впоследствии весьма часто повторялось в моей памяти. Мне казалось, что в нем было мало материнского.

Тут он задумчиво посмотрел перед собою и затем спросил напряженно слушавшую девушку:

– Не случалось ли с тобою, что тебя преследовало одно какое-нибудь слово, от которого ты никак не могла отделаться?

– О да, – отвечала Мелисса. – Какой-нибудь ритм из песни или строфа из стихотворения.

Каракалла утвердительно кивнул и продолжал с большим оживлением:

– Так же случилось и со мною относительно слов: «Ты убил своего брата». Я своим внутренним слухом слышал эти слова не только по временам, но они, подобно жужжанию назойливых мух в лагерной палатке, преследовали меня по целым часам, днем и ночью. Тут не помогало никакое опахало! Громче всего раздавался голос одного демона, нашептывавшего мне тогда, когда Гета, бывало, провинится в чем-нибудь предо мною или если ему доставались такие вещи, обладателем которых я не желал видеть его. А как часто это случалось! Я ведь был для матери только Бассиан, а младший сын был дорогой маленький Гета! Так проходили годы.

В цирке мы уже с ранних пор имели собственные колесницы. Однажды при каком-то состязании – мы еще были мальчиками, и я опередил других сотоварищей – лошади отшвырнули в сторону мою колесницу. Я отлетел далеко на арену. Гета увидел это. Он направил своего бегуна вправо, туда, где я лежал. Через брата он переехал точно через солому или через яблочную кожуру, валяющуюся в пыли. И его колесо переломило мне бедро. Не знаю, что еще другое он повредил во мне, но до этого никому не было дела. С того времени началось – это несомненно – одно из самых мучительных моих страданий. А он, бесстыжий мальчишка, сделал это с намерением. Он умел управлять лошадьми. Против его воли ни одно колесо не коснулось бы лесного ореха на песке арены, а я лежал далеко в стороне от дороги…

При этой жалобе на брата у цезаря стали судорожно подергиваться веки, и каждый из его взглядов указывал на тот дикий огонь, который разгорался в его душе.

На испуганное восклицание Мелиссы: «Какое ужасное подозрение!» – он отвечал отрывистым ироническим смехом и злобным уверением:

– О там находилось достаточно друзей, которые передали мне, какие надежды питал Гета по поводу этой мальчишеской проделки! Разочарование сделало его раздражительным и мрачным, когда Галену удалось настолько поправить меня, что я мог отбросить костыли, и моя хромота стала, как мне, по крайней мере, говорят, едва только заметна.

– Да и совсем не заметна, решительно не заметна! – с состраданием уверяла Мелисса.

А Каракалла продолжал:

– Но что я выстрадал, покуда дело дошло до выздоровления! И когда я во время стольких нескончаемых недель терзался на своем ложе муками и нетерпением, слова матери о брате, мною убитом, так часто раздавались в моих ушах, точно у меня был наемник, обязанный день и ночь повторять мне их.

Но все это прошло. Вместе с болью, испортившею мне много часов, неподвижное лежачее положение принесло мне нечто лучшее: мысли и планы. Да, во время тех недель, когда наступило спокойствие, я ясно и живо понял то, чему учили меня отец и мой воспитатель. Я понял, что обязан быть деятельным, чтобы сделаться настоящим властелином. Как только я снова начал владеть ногою, я сделался прилежным учеником Цило. Еще будучи ребенком, раньше этого ужасного события, я всем своим юным сердцем привязался к кормилице.

Она была христианка из Африки, родины ее отца. От нее я узнал, что являюсь самым дорогим для нее существом на земле. Для моей матери не существовало ничего высшего, как быть domna[26], повелительницею воинов, матерью лагеря, а среди ученых – женщиной-философом. То, что доставалось мне от ее любви, были медные гроши, бросаемые в виде милостыни. Гету она расточительно осыпала золотыми солидами своей привязанности. И то же самое повторялось относительно меня со стороны ее сестры и племянниц, часто проживавших у нас. Мне они оказывали только внимание или избегали меня, а мой братец был их баловнем, игрушкою. Я как раз настолько плохо умел приобретать любовь, насколько Гета был искусен в этом. Но в детские годы я не нуждался в ней; когда я чувствовал потребность в добром слове, в нежном поцелуе, в женской любви, мне были открыты объятия моей кормилицы. Это была женщина необыкновенная. Будучи вдовою трибуна, павшего под начальством моего отца, она приняла на себя уход за мною. Никто и никогда уже не любил меня так, как она. Только ее одну я слушался охотно. Я родился с дикими наклонностями, но она умела своею ласковостью обуздать их. Только к моей антипатии относительно брата она относилась хладнокровно, так как и для нее он был спицей в глазу. Это я замечал, потому что она, такая кроткая, с негодованием объявила мне, что на земле должен быть только один Бог и только один император, который от Его имени управлял бы миром. Она защищала это свое убеждение и в споре с другими. Это не принесло ей счастья. Моя мать разлучила нас и отправила ее назад на родину, в Африку. Вскоре после этого она умерла…

Тут он умолк и задумчиво уставился глазами в пространство; однако вскоре пришел в себя и проговорил уже совсем иным тоном:

– Тогда я сделался учеником Цило.

– Однако, – спросила Мелисса, – ты, кажется, сам говорил, что однажды покушался на его жизнь?

– Это правда, – мрачно проговорил Каракалла, – наступила минута, когда я проклял его наставления. А между тем они были мудры и благожелательны. Вот видишь, дитя: все вы, которые скромно и не обладая властью проводите жизнь, воспитаны для того, чтобы послушно подчиняться велениям небесных властителей. А меня Цило учил ставить выше всего и всех, даже богов, свое собственное могущество и величие государства, которым мне суждено было управлять. Тебе и другим тебе подобным внушают считать жизнь ближних священною, а мы, повелители мира, поставлены выше этого закона в силу наших обязанностей. Если того требует благо вверенного нам государства, то должна быть пролита даже кровь брата. Кормилица учила меня, что быть добрым значит не делать другому того, что было бы больно для нас самих. А Цило говорил мне: «Бей для того, чтобы самому не подвергнуться побоям. При этом отбрось в сторону всякую пощаду, если этого требует благоденствие государства». А сколько рук поднимается против Рима, всемирного государства, в котором я повелеваю в качестве императора! Приходится с помощью насилия сдерживать его части, расходящиеся врозь. Иначе государство рассыплется подобно связке стрел, когда разрывается сдерживающая ее бечевка. И я еще мальчиком поклялся отцу не выпускать из рук ни одной пяди земли без борьбы. Он, Север, был мудрейший из властителей. Только раздутая женщинами любовь к второму сыну заставила его забыть осторожность и мудрость. Мой брат Гета должен был вместе со мною управлять государством, которое по праву принадлежало одному мне, первородному. Ежегодно совершались празднества в честь «любви братьев», сопровождаемые молитвами и жертвоприношениями. Может быть, тебе приходилось видеть монеты, где мы были изображены рука об руку, с подписью: «Вечное единодушие»?

И это я в единодушии, рука об руку с самым ненавистным для меня человеком в мире! Меня выводил из себя даже его голос. Я с величайшим удовольствием схватил бы его за горло, когда видел, что он теряет время в сообществе своих ученых товарищей. Знаешь ли, чем они занимались? Они ребячески составляли слова, которыми следует выразить голоса различных животных. Однажды я вырвал у отпущенника из рук карандаши, когда он в качестве результата заседания писал: «Конь ржет, свинья хрюкает, коза бекает, корова ревет, овца мекает». А я прибавлю: он сам сопел, как хриплая сова. Разделять правительственную власть с этим жалким, бесхарактерным ядовитым ничтожеством было положительно невозможно. Видеть, как этот враг, который каждый раз, когда я говорил «да», хрипит «нет», будет стараться уничтожить каждое из моих мероприятий, – этого я не в состоянии был вынести. Это повлекло бы за собою падение государства так же верно, как верно то, что самою несправедливою и неблагоразумною мерой Севера было назначить младшего брата соправителем старшего, первородного, настоящего наследника престола. Я, которого брат научил обращать внимание на предзнаменования, часто думал о том, как бы положить конец этому самому невыносимому из всех обстоятельств.